Загадка смерти скрывает от потомков Казарского-человека

«Кто из нас, граждан, не был оживотворен вашим ласковым и можно сказать отеческим обращением! Кто из бедных вдов и сирот, прибегнувших, оставлен без призрения! И кто наконец не насладился в доме Вашем радушным угощением, и по Руски не поел хлеба-соли!!» - так писали в благодарственном адресе жители города Николаева адмиралу Алексею Грейгу в январе 1834 года в связи с его увольнением от командования Черноморским флотом. Среди подписантов адреса значились местный полицмейстер Григорий Автамонов и купец Василий Коренев.

Все трое – Грейг, Автамонов и Коренев – фигурируют в литературе, посвященной герою Русско-турецкой войны 1828 – 1829 годов, командиру брига «Меркурий» Александру Казарскому, внезапно умершему в Николаеве в июне 1833 года. При этом Грейг и Автамонов в многочисленных публикациях называются отравителями Казарского, а В.Коренев – доносителем на Автамонова.

Неожиданная смерть молодого героя является, пожалуй, главным дискуссионным моментом в публикациях о Казарском.

Если бой брига «Меркурий» с двумя турецкими линейными кораблями 26 мая (по старому стилю – 14 мая) 1829 года, составляющий славную страницу в истории русского флота и города Севастополя, изучен вдоль и поперек, то последующий – очень непродолжительный – период его жизни представляется во многом «белым пятном», а внезапная кончина Казарского в июне 1833 года и вовсе стала поводом для построения различных конспирологический теорий.

Наибольшее распространение имеют две версии смерти Казарского в результате отравления. 

Согласно первой версии, отравителями были представители местной коррумпированной власти Николаева, в первую очередь – полицмейстер Автамонов, с которыми Казарский вел героическую борьбу из-за разграбления наследства его дяди.

Сторонники же второй версии отравления бывшего командира брига «Меркурий» демонстрируют более широкий взгляд на вещи: полицмейстер Автамонов был частью «черноморской мафии», которую покрывал адмирал Грейг вместе со своей полулегальной «женой-еврейкой», при этом сама «мафия» имела яркий этнический облик «мировой закулисы». Ее-то и пытался героически вывести на чистую воду Казарский, и был ими отравлен.

Как можно заметить, эти версии противоречат друг другу – и по мотивам действий «отравителей», и по составу участников.

Но важнее, пожалуй, то, что обе версии не согласуются с надежными историческими данными, как оказывается даже при самом поверхностном обращении к архивным документам.

Случай с благодарственным адресом адмиралу Грейгу от граждан города Николаева, текст которого сохранился в Российском государственном историческом архиве (РГИА), в этом смысле вполне показателен.

Если рассматривать первую версию отравления Казарского как достоверную, то возникает вопрос: почему славословия в адрес Грейга в январе 1834 года подписали враги (полицмейстер Автамонов и купец Коренев), только что – в ноябре 1833 года – сводившие счеты друг с другом в ходе следствия о внезапной смерти Казарского.

В случае же со второй версией отравления возникает вопрос к содержанию текста адреса: если адмирал Грейг и близкие к нему люди имели отношение к анти-русской «мировой закулисе» во главе с Ротшильдами и вообще не любили всё русское (а именно это утверждает севастопольский автор Владимир Шигин в своих книгах, материалы которых широко представлены в интернете), тогда почему мелкие участники «мафии» благодарят адмирала за «русские» традиции гостеприимства?

Приведенный пример показывает парадоксальный факт – отсутствие внятных представлений о самом Александре Казарском, в первую очередь, о том периоде его жизни, когда он – в результате совершенного им подвига на бриге «Меркурий» – стал всероссийским героем.

Почему-то априори предполагается, что если в экстраординарных условиях Казарский совершил настоящий подвиг, то в последующей жизни он был обязан прикладывать титанические усилия для борьбы с несправедливостью этого мира, разоблачая либо ворующих полицейских, либо коррумпированное руководство Черноморского флота, раздающее контракты и казенные деньги «своим» этническим группам.

И не только героически бороться, но и героически в этой борьбе погибнуть.

Думается, что такой подход некорректен не только с научной точки зрения, но и чисто по-человечески по отношению к тому историческому деятелю, память о котором до сих пор наполняет один из первых севастопольских бульваров, Матросский.

Фото Дмитрия Осипенко

И если Матросский бульвар, длительное время находившийся в заброшенном состоянии, на сегодня приведен в порядок, то этого же нельзя сказать о биографии командира брига «Меркурий».

Конечно, общественному сознанию сложно принять, что герой может быть обычным человеком, со своими слабостями, особенностями характера, обыденными, а не героическими жизненными мотивациями, но, думается, именно такого отношения заслужил к себе Казарский. И прижизненно, и тем более – посмертно.

***

После победы брига «Меркурий» под командованием Казарского над двумя турецкими линейными кораблями он был произведен в капитаны 2-го ранга и стал флигель-адъютантом Свиты Его Императорского Величества. Считается, что флигель-адъютанты получали распоряжения непосредственно от императора, в том числе – по контролю действий  властей на местах.

Видимо, поэтому факт нахождения Казарского в Николаеве накануне смерти привел сторонников второй версии его отравления к выводу о том, что Казарский был ревизором. Причем его ревизионная деятельность выглядела в духе небезызвестного произведения Николая Гоголя, когда ревизор – это такой грозный посланник центральной власти, перед которым должны падать ниц все местные чиновники. А «черноморская мафия» во главе с адмиралом Грейгом вместо этого, но также от испуга, при участии николаевского полицмейстера Автамонова отравила царского флигель-адъютанта.

В действительности, нет каких-либо весомых данных, свидетельствующих о том, что Казарский на момент своей смерти в 1833 году в Николаеве и Севастополе ревизовал деятельность адмирала Грейга. Возможно, эти данные пока просто никто не обнаружил.

Насколько можно судить, впервые о том, что молодой герой умер «во время ревизии Черноморского флота», говорится в «Русском биографическом словаре» 1897 года). При этом ни в одном из материалов, на которые ссылаются авторы биографической справки о Казарском как на источник, нет ни слова о ревизиях.

Может быть, создатели «Русского биографического словаря» владели какой-то другой документальной информацией? Однако эта информация не была опубликована ни в XIX веке, ни в ХХ-том, ни в XXI-том.

Поверхностный просмотр описей петербургских и московских архивов (РГАВМФ, РГИА, ГАРФ) также не обнаружил «следов» конкретной ревизионной деятельности Казарского в Николаеве или Севастополе.

Единственный документ, который можно назвать имеющим относительно «ревизионный» характер – это письмо Казарского начальнику Главного Морского штаба Александру Меншикову от 8 декабря 1832 года «о работах в Севастополе», хранящееся в фонде Меншикова в РГА ВМФ.

Однако Казарский писал Меншикову отнюдь не ревизионный отчет, а, скорее, общие впечатления «о работах, производящихся у Севастопольских сухих доках при содействии отделенного к оным 42-го флотского экипажа», причем это впечатление у бывшего командира брига «Меркурий», который сам ранее входил в состав 42-го флотского экипажа, было в целом позитивным.

Для сравнения – ревизия деятельности адмирала Грейга в 1829 – 1830-х годах флигель-адъютантом Николаем Римским-Корсаковым проходит по документам РГА ВМФ как «ревизия», соответствующим образом называется и архивное дело.

Следующий момент, на котором стоит остановиться, чтобы понять, ревизовал Казарский в 1833 году подразделения Черноморского флота или нет. Дело в том, что ревизии, которые проводили флигель-адъютанты Свиты Его Императорского Величества, заметно отличались от образа ревизора из комедии Гоголя.

Как следует из дореволюционной монографии, посвященной истории свиты при Николае I, миссия ревизоров-флигель-адъютантов должна была держаться ими в тайне. Они не только не имели публичных полномочий (просмотр бухгалтерских книг, отчетности по поставкам и т.п., для таких ревизий существовало специальное ведомство – Государственный контроль), но и наказывались императором в случаях, если обнаруживали перед ревизуемыми свои истинные цели, вплоть до исключения из состава Свиты.

Это означает: если бы Казарский, имея полномочия провести расследование о злоупотреблениях в обер-интендантстве Черноморского флота при Грейге, дал понять в Николаеве, что он приехал именно с этой целью, в центре это было бы воспринято, как провал его миссии. Результатом, скорее всего, стало бы отчисление Казарского из состава Свиты.

Однако ничего подобного не произошло. Соответственно, даже если Казарский был послан с ревизионными целями в Николаев, «черноморская мафия» не должна была об этом узнать.

Итак, объекты ревизии не должны были о ней знать. Зато о содержании и результатах ревизионных действий обязательно и немедленно должны были знать в центре – как непосредственно сам император, так и курировавший такого рода ревизии шеф жандармов Александр Бенкендорф.

Бенкендорф занимал также пост начальника Императорской Главной Квартиры, а именно по этому ведомству шли ревизионные отчеты флигель-адъютантов, тут же поступая от Бенкендорфа императору, а с его указаниями – опять же через Бенкендорфа – рассылаясь по другим ведомствам.

И именно так выглядела схема тех ревизий, которые проводил Казарский. И было это в конце 1831 года, спустя полтора года после героического боя брига «Меркурий» и вскоре после официального увольнения его бывшего командира от командования кораблем на Черном море.

В. Шигин утверждает, что Казарский оказался в Петербурге сразу после своего подвига, в 1829 году, однако формулярные списки Казарского, хранящиеся в РГАВМФ и РГИА, дают иную информацию. Формулярный список за 1829 год, заканчивающийся декабрем, обозначает Казарского как флигель-адъютанта, но в составе 42-го флотского экипажа Черноморского флота (т.е. Казарский находился в Севастополе), и только формулярный список за 1831 год называет в качестве должности Казарского «гвардейский экипаж» - то есть элитное столичное гвардейское подразделение, располагавшееся в Петербурге.

Следы ревизий Казарского сохранились сразу в двух крупнейших российских архивах – Государственном архиве Российской Федерации (ГАРФ) в Москве и Российском государственном историческом архиве (РГИА) в Петербурге.

Дело в ГАРФе, например, называется «О сделанных флигель-адъютантом Казарским в проезде его чрез разные губернии замечаниях о злоупотреблениях и беспорядках». В РГИА сохранился комплект дел о переписке между центральными ведомствами по поводу «замечаний», сделанных флигель-адъютантом в ходе ревизий. За ноябрь – декабрь 1831 года Казарский побывал в Покрове Московской губернии, Судогде и Муроме Владимирской губернии, Сызрани и Буинске Симбирской губернии, Нижнем Новгороде и Василии Сурском, Чебоксарах и Свияжске, Саратове. По каждому городу следовал немедленный отчет от Казарского Бенкендорфу, который в течение нескольких дней сообщал о результатах ревизии императору.

Именно во время этой ревизионной поездки и, вероятно, вследствие ее успешности – Казарский был произведен в чин капитана 1-го ранга. В книгах Шигина и в Википедии утверждается, что это производство произошло весной 1831 года, «после поездки в Англию», однако в переписке о ревизиях Казарский называется капитаном 2-го ранга весь ноябрь 1831 года, и лишь с декабря 1831 года – капитаном 1-го ранга.

Итак, существовала отлаженная схема взаимодействия ревизоров-флигель-адъютантов с их «кураторами» в центре в лице самого императора и его ближайшего друга А.Х. Бенкендорфа. И эта схема вообще не прослеживается в случае с пребыванием Казарского в Севастополе и Николаеве незадолго до его смерти, что означает – версия о его отравлении «черноморской мафией» является, мягко говоря, надуманной.

Впрочем, главному автору и популяризатору этой версии – В. Шигину – свойственны и более глобальные и столь же произвольные утверждения. Так, в своей книге «Тайна брига «Меркурий» он уверенно заявляет, что адмирал Грейг, раздавая государственные подряды «евреям», действовал вместе с министром финансов в правительстве Николая I Егором Канкриным, «сыном литовского раввина… не забывавшего о своих единоверцах», в интересах клана Ротшильдов (с. 107»).

Однако стоит обратиться к архивным документам, как оказывается, что Канкрин и Грейг вряд ли могли делать что-то совместно, т.к. пребывали в состоянии хронического конфликта по поводу тех сумм, которые отпускались Черноморскому флоту, причем этот конфликт в официальной переписке сопровождался личными выпадами в адрес друг друга, что вообще не очень нетипично для делопроизводственных документов.

Однако даже если предположить, что ревизия была, логично сделать и следующее предположение – внезапная смерть флигель-адъютанта при исполнении столь важных служебных обязанностей должна была вызвать немедленную реакцию центра в виде расследования обстоятельств скоропостижной кончины царского посланника.

Вместо этого, как известно, следствие о смерти Казарского началось спустя несколько месяцев и то – случайно.

***

«Бытовая» версия отравления Казарского – в результате его попыток вывести на чистую воду николаевского полицмейстера Автамонова, укравшего наследство героя Русско-турецкой войны 1828 – 1829 годов, от его дяди Моцкевича – опирается на два основных источника.

Во-первых, это воспоминания некой госпожи Фаренниковой, опубликованные ее дочерью в «Русской старине» в 1886 году. Собственно, именно в этой публикации, которая имеет сегодня широкое хождение в интернете, впервые и была безапелляционно публично озвучена версия об отравлении бывшего командира брига «Меркурий».

Тем удивительнее, что абсолютно неизвестен контекст самой публикации – кто такие мать и дочь Фаренниковы, каким было их социальное положение и возраст на момент 1833 и 1886 годов, и каковы были вообще причины публикации воспоминаний Фаренниковой-матери, неизвестно когда сделанных, Фаренниковой-дочерью в 1886 году? Ответов на эти вопросы нет.

Во-вторых, это хорошо изученные материалы комиссии, расследовавшей по указанию императора в ноябре 1833 года, спустя полгода после смерти Казарского, неясные обстоятельства его кончины. Впервые эти материалы разбирались в «Русской старине» в том же 1886 году (в ответ на публикацию Фаренниковой), затем частично публиковались в 1904-м и 1907-м, используются они и во всех последующих работах о Казарском. Комиссия, как известно, на основании опроса многочисленных свидетелей, пересказывавших слухи о смерти молодого героя в результате отравления, и обследования тела и внутренностей умершего, пришла к выводу, что факта отравления не было.

Однако – как и с Фаренниковой – с деятельностью комиссии тоже не все ясно, и вовсе не по тому, что она провела некачественное расследование.

Как следует из дела «О слухах насчет смерти флигель-адъютанта Казарского», хранящегося в ГАРФ и начатого 20 сентября 1833 года, практически за два месяца до создания следственной комиссии, первоначальным источником сведений об отравлении Казарского николаевским полицмейстером Автамоновым был полковник Корпуса жандармов Гофман. Причем он не просто собрал слухи от жителей Николаева об отравлении Казарского, но и – что заметно более важно – сообщал своему начальнику А.Бенкендорфу, что Казарский сам ему (Гофману) говорил о краже его наследства полицмейстером:

«Когда же флигель-адъютант Казарский находился в Одессе, будучи с ним коротко знакомым, он мне рассказывал постыдный поступок теперешнего полицмейстера Автамонова, о разграблении шкатулки после смерти его дяди Моцкевича, назначенной в наследство покойному Казарскому, в коей находилось до 70 т.рублей, и что сие дело он непременно постарается раскрыть для поступления с виновными по законам. Сие самое покойный Казарский неоднократно повторял, будучи и в Николаеве, что, вероятно, понудило его врагов принять решительные меры».

Вызывает вопрос, почему эти сведения практически «из первых уст» (то есть воспроизведенные представителем власти штаб-офицером Корпуса жандармов Гофманом слова самого Казарского) не были использованы следственной комиссией.

Более того, в итоговом материале следственной комиссии (а также и в литературе по теме) первоисточником сведений по поводу разграбленного наследства Казарского называется донос николаевского купца В.Коренева, о котором шла речь в начале статьи, - донос, сделанный Кореневым штаб-офицеру Корпуса жандармов Гофману. Причем Кореневу по итогам расследования, «согласно повелению Николая I, предписывалось: быть «опубликован от правительствующего Сената со строгим подтверждением удерживаться впредь от подобных действий»», а помогавший ему в составлении текста доноса аудиторский чиновник Рубан и вовсе был уволен от службы на Черноморском флоте.

Можно, конечно, предположить, что следственная комиссия таким образом выгораживала жандарма, переложив ответственность на Коренева, написавшего донос в тот момент, когда следственная комиссия уже разбирала дело.

Однако тут важно отметить, что Коренев доносил всего лишь о слухах против Автамонова после смерти Казарского, а Гофман двумя месяцами ранее сообщал Бенкендорфу о подозрениях самого Казарского незадолго до его смерти.

Обращает на себя внимание и тот факт, что комиссия лишь мимоходом упомянула в итоговом отчете о существовании гражданского судебного разбирательства по наследству дяди Казарского Моцкевича, которое на момент деятельности комиссии (ноябрь 1833 года) еще продолжалось. А ведь именно информация по этому разбирательству могла пролить свет на обоснованность подозрений против Автамонова.

Здесь опять же можно предположить, что комиссия покрывала теперь полицмейстера города Николаева, однако в равной степени можно предположить и противоположное: деятели комиссии пытались таким образом как бы пройти мимо не слишком героического поведения в наследственных делах самого Казарского, удостоверившись в главном – прославленный командир брига «Меркурий» не был отравлен.

Подтвердить или опровергнуть эти предположения, наверняка, можно в архивах по местным гражданским делам 1830-х годов, возможно – в архиве Министерства юстиции в РГИА. И для понимания того, что в действительности происходило в жизни Казарского в 1833 году – поиск этих материалов представляется наипервейшей задачей.

Именно там должна крыться разгадка того, когда, кем, при каких обстоятельствах было инициировано судебное разбирательство по наследству дяди Казарского Моцкевича, принимал ли в этом разбирательстве участие сам Казарский, и если да – то какую позицию он занимал.

Это, в свою очередь, позволит дать достоверный ответ и на более общие вопросы о последних годах жизни командира брига «Меркурий», в том числе о том, что он в действительности делал в Николаеве, Одессе и Севастополе, где он пребывал, как минимум, с декабря 1832 года (дата упоминавшегося выше его письма Меншикову).

***

Конечно, упорство в наследственных делах, которое, возможно, оказывал Казарский – слишком «человеческая», обыденная тема. Не то, что героическая борьба с коррупционерами в лице хоть полицмейстера города Николаева, хоть окружения командующего Черноморским флотом.

Однако так ли уж много известно о Казарском как человеке? Насколько оправдан восторженный тон в рассказах о том, как простой, но героический моряк попал в «сливки» столичного общества, вращался в высшем свете и даже был знаком с Александром Пушкиным?

Впрочем, дело не в Пушкине, а в том, в каком обществе оказался Казарский по роду службы, выбранной для него императором.

Списки флигель-адъютантов начала 1830-х годов пестрят именами князей, баронов, графов. Как ощущал себя Казарский в этой среде?

К столетию Военного министерства, в начале ХХ века, вышел многотомник по истории военного ведомства, в котором отдельный том посвящен истории Свиты Его Императорского Величества. В этом томе опубликовано и порядка 15 отчетов флигель-адъютантов николаевского царствования о проводившихся ими ревизиях – подобных тем, что проводил и Казарский.

Отчетов самого Казарского там нет, и, думается, это не случайно.

Выдержки из его донесений Бенкендорфу, хранящиеся в ГАРФ и РГИА, показывают бывшего командира брига «Меркурий» как человека, совершенно не владевшего бюрократическим языком переписки, а, значит, чужеродного той системе, в которую он неожиданно попал.

Выпадающими из стиля той системы выглядят и упоминавшееся выше письмо Казарского Меншикову от 8 декабря 1832 года (например, Казарский явно не знал, как правильно обращаться к «светлейшему князю»), и странное личное прошение непосредственно Николаю I от сентября 1831 года, в котором Казарский пишет, что готов заплатить 30 рублей за предоставление ему копии герба – по идее, об этом нужно было сообщать не императору, а в департамент Герольдии Сената.

Памятник, установленный Казарскому в Севастополе спустя несколько лет после его внезапной смерти и до сих пор являющийся смысловым центром Матросского бульвара, в действительности отражает и тот факт, что Казарский не стал (не захотел, не успел, не смог стать) частью элиты, к которой принадлежали, скажем, адмиралы, похороненные в Адмиральском соборе.

Как поступил бы Казарский, будь у него в той системе свобода выбора – захотел бы он сам, а не по велению императора, оказаться среди представителей высшей власти или предпочел бы продолжить морскую службу, продолжая то дело, в котором он был профессионал, имея моральное право быть не героем, а обычным человеком?

Да и так ли уж нужно произвольно лепить образы героев под наши представления о «геройстве»? И если мы хотим их понимать, не стоит ли их принимать со всеми их человеческими слабостями и недостатками, во всяком случае не боясь эти недостатки найти?

Представляется, что, в конечном итоге, это будет гораздо лучшим способом увековечить память и о них самих, и об их подвигах.

Ведь героев любят отнюдь не за то, что они – всегда и везде «рыцари без страха и упрека», а за то, что, будучи обычными людьми, они способны на подвиги, остающиеся «потомству в пример».

Автор статьи выражает благодарность:

Вадиму Прокопенкову – за предоставление материалов РГА ВМФ, а также материалов из фондов общественной организации «Исторический клуб «Севастополь Таврический» (руководитель – Вадим Прокопенков)

Кандидату исторических наук, доценту МГУ Олегу Айрапетову и доктору исторических наук, капитану 1-го ранга, руководителю Центра военной истории ИРИ РАН Денису Козлову – за консультации по общим вопросам военно-морской истории периода правления Николая I